Мы догнали его на пустом шоссе, разыскивая штаб наступающей на Грайворон армии. Это был старый солдат в видавшем виды обмундировании. Воротник гимнастерки был расстегнут, пилотка сдвинута на затылок. За спиной солдатский вещевой мешок — «сидор», У винтовки почему-то не было ремня, он нес ее на плечах, поддерживая обеими руками, как коромысло. Шел он медленно, едва передвигая ноги, натруженные огромными, не по росту, башмаками.
— Папаша, садитесь, подвезем. Солдат подошел к машине и вблизи оказался не таким старым, как нам вначале показалось. Старым его делала многодневная щетина и размазанная на потном лице дорожная пыль.
— Неужто подвезете? Вот удача-то! Мне недалеко, километров пятнадцать. Дело-то ведь какое. Здешний я. Воевать, значит, пришлось в родных местах. Семья у меня тут — жена и ребятишек, значит, шестеро. Полк-то наш по большаку идет, а я у ротного отпросился. Домой, значит, зайти. Спасибо, отпустил только, чтобы, значит, к ночи в часть вернулся. А то, говорит, могут тебя посчитать как дезертира. А тут, как на грех, ни одной машины. Часика хоть бы два дома побыть! Как ушел в сорок первом, так и не видались. Может, и в живых-то никого нет. Они ведь, понимаешь, под немцем были.
Около перекрестка он попросил остановить машину.
— Вы, поди, прямо поедете, а мне сейчас на проселок сворачивать надо. Тут уж близко — километра четыре, не боле.
Мы молча переглянулись с шофером, и тот решительно повернул машину на проселок.
Пока дорога поднималась в гору, солдат очень волновался и все время говорил, говорил.., Но когда из-за бугра показались первые хаты деревни, он как-то сразу обмяк и только тихо промолвил:
— Не спалили.
Мы остановились около небольшого, давно не беленного домика и посигналили. Солдат вылез из машины и неуверенно двинулся к хате. Видимо, боялся, что там никого нет.
Из-за забора показалась белобрысая голова мальчишки лет десяти. Затем другая. И вдруг из ворот с визгом выкатился клубок ободранных и заморенных ребятишек.
— Тя...я...тя!!! Тятя вернулся! Мамка, иди скорей, тятя приехал!
В дверях показалась женщина, одетая в белую старенькую кофту и такую же юбку. Какое-то мгновение она пристально смотрела на солдата, потом сделала несколько шагов на мягких ногахЄ, и громко заплакала, уткнувшись лицом в солдатскую гимнастерку.
— Феденька, родной ты мой, жив!..
А солдат стоял, даже не опустив с плеча винтовки, Стоял и плакал. Ребятишки облепили его со всех сторон, а самый маленький, не сумев пробиться к отцу, обнял его ногу, и прижался к ней головенкой.
Чтобы не мешать им, мы сказали, что у нас дело и что мы заедем за ним через два часа.
Когда мы вернулись, солдат сидел на скамейке около дома, окруженный ребятишками, и разговаривал с женой.
— Ну вот, значит, и свиделись. Картошка, говоришь, ничего. Это хорошо. А коров, значит, немцы позабирали? Вот ироды!
Ему, видимо, хотелось сказать ей что-то очень важное, теплое, о чем он думал все эти годы. Приласкать ее. Но, как это бывает в таких случаях, слова были совсем не те.
В руках он по-прежнему держал винтовку. А далеко за горизонтом, как напоминание о том, что война далеко еще не кончилась, грохотала артиллерийская канонада.
— Ну, пора.
Солдат развязал «сидор» и роздал гостинцы: несколько кусочков сахару, пару пачек концентратов, кусок мыла и кирпич черствого солдатского хлеба.
Потом стали прощаться.
Солдат завязал опустевший мешок и закинул его за спину. Вынул кисет, скрутил цигарку, затянулся и, не докурив, бросил на землю. Потом подошел к жене, молча поцеловал ее и решительно зашагал к машине.
Когда я оглянулся назад, на дороге одиноко стояла женщина в белом и, прикрываясь от солнца, смотрела нам вслед. Я вынул папиросы, и мы закурили.
Курская дуга, 1943 год. Пора уходить...
Журнал «Огонек», фехраль, 1963 г.
